ВНЕШНОСТЬ.

Изображение.

доп. изображение
доп. изображение.
Рост: 158 см.
Вес: 47 кг.
Цвет волос: белый.
Цвет глаз: серый.
Оттенок кожи: бледный.
Особенности: она альбиноска с черной повязкой на глазах; ей присущи темные оттенки в одеждах; у неё мелкие шрамы на руках и ногах от падений; созвездие родинок на правом бедре, парочка на ключицах и одна под нижней губой; выпирающие ключицы и лучезапястная кость.
Телосложение: худощавая.

Общее описание внешности.

`Мор – это то, что вы видите перед собой. Мор – это то, что въедается в сознание, не стирается с годами и с кислотой её шуток. Мор – это черная повязка на глазах и белокурая девчонка, сидящая на пороховой бочке. Морриган – это слепая альбиноска.

Вы присядете рядом, на поваленное дерево, и она расскажет вам об одной девушке, чьи глаза чернее беззвездной ночи, и чьи волосы белее первого снега. Она поведает вам о вечной темноте, она расскажет вам языком шрамов о себе; она станцует на раскаленных углях и скажет, что вы глупы до одури – зрите лишь глазами. Она – слепая – видит душой.

Её сложно назвать первой красавицей, коей она никогда не была – вы поймете это сразу, стоит только вам взглянуть на неё один раз – она производит зрелище до ужаса жалкое, пропитанное каким-то ядом и сладкой горечью – она попросит вас не жалеть её и от вашего ответа будет зависеть, какую маску покажет этот блеклый дьявол. Мор, наверное, никогда в жизни не будет соответствовать своему внутреннему миру, где моральная боль ни в коей мере не граничит с физической; в обществе она производит впечатление невинного дитя – она почти что является предметов восхищения, источником вдохновения и вожделенной мечты. Естественно, пока не откроет рот; внутри у неё скрывается нечто странное, необузданное и достаточно ворчливое.

И в тоже мгновенье её образ рушится. Идет по швам, стирается, мажется, словно свежая краска и сползает, как старая кожа со змеи; она предстает пред вами в том же жалком обличье белокурой девчонки, но с другим нутром – краска со стен её выдуманной комнаты сползает, оголяя черную дыру, поглощающую все бездумно и беспощадно. У Мор мелкие шрамы на ногах и руках – кажется, в детстве она плохо привыкала к своей слепоте и постоянно падала; тонкий шрам на щеке; у неё слишком холодные тонкие пальцы рук и горячие губы; у нее бледная атласная кожа по всему периметру хрупкого тела, изредка покрытая родинками, созвездия которых встречаются только на правом бедре, а на ключицах и под нижней губой они расположены в одиночестве. 
У Мор не сильно развитая мышечная масса, которая балансирует со всеми другими показателями; шею украшают ключицы, которые виднеются и создают ощущение призрачной хрупкости и незащищенности; хорошо вида лучезапястная кость.
Длинные худощавые руки, достаточно накаченные ноги с ярко выраженной коленной чашечкой и россыпью родинок на правом бедре. К счастью ли, или нет, но природа обделила Мор шикарными, сочными формами, которые привлекают мужской взгляд – она серой мышью теряется на фоне роковых дев, за которыми скрывается горечь и яд; у неё узкие бедра, среднего размера грудь и хрупкие плечи.

Лицо овальное; нос прямой, имеющий тонкую переносицу, закругленный кончик и острые крылья. Она взглянет на вас – и вы утоните в сером омуте, где черти на дне пляшут; вы поймете, что значит туман, сковывающий по рукам и ногам, вы поймете, что такое вечная темнота; у Морриган серые, точно морион, глаза, в оправе из пушистых белых ресниц; брови, по цвету не отличающиеся от оттенка волос, издевательски изгибаются над очами. Взгляд её, видь бы она, непременно бы источал немой вызов – мол, только попробуй подойти и ты тут же будет проколот острой фразой, скрывающейся с губ. Внутри у Мор хаос – она стремится познать все новое; она кривит бледные губы и говорит, что она с легкостью может плюнуть тебе в рожу - и для этого ей не нужны глаза.

У неё белые волосы, достающие до хрупких плеч — она обрезает их предельно ровно, говорит, что они мешают, однако ночами думает, что стоит стать более женственной, отрастить их чуть длиннее, чем они есть; говорит она многое, но все равно через пару месяцев берется за острый нож; от волос её тянет травами и лесом; они слишком белые и хрупкие, словно паутина в лапках шелкопряда.

ХАРАКТЕР.
Качества: она комок сарказма и шуток; она кажется вам слишком жалкой, хотя у неё в душе плещутся острые и колкие фразы; она неугомонная, строит из себя серьезную до одури, но это все напускное; она прекрасно прячется от проблем и ненавидит нравоучения; независимая и справедливая; дорожит каждым новым знакомством по-своему; она отплатит всем той же монетой. Она серьезна по-настоящему лишь тогда, когда работает; любознательности и азарта её не занимать; она никогда не умела делать то, что стоило бы. Мор легко вывести из себя; она хочет, чтобы её пожалели, но всегда говорит обратное.
Стремления: что может желать от жизни слепая? Что её недуг мгновенно исчезнет, пропадет сам по себе, что она снова начнет видеть и, быть может, заведет семью, проживет неплохую жизнь и отдастся сырой земле? Это все глупости; она на вечно слепая, она связана по рукам и ногам обетами запретов и единственное, что ей остается – верить в то, что она выучится и протянет еще пару десятилетий.

Морриган — это маленькая эксцентричная девочка, которая граничит с взрослой женщиной – она застряла где-то на перепутье. Она – кубик Рубика; комок пороков и грехов; она жалкая до ужаса и старающаяся скрыть это все за кислотой шуток.

«– А ну вернись! Я ещё не закончила тебя унижать!»

Главные составляющие Мор – шутки, сарказм и нелепые улыбки. Вычеркни из неё это все, разорви в клочья и посмотри, что останется от её жалкого тела. Да ничего не останется. Она не станет отрицать ваши слова о том, что она просто не разобравшаяся в себе, пустая девчонка со слишком длинным языком – она согласится, пожмет плечами и скажет, что пусть будет так; вы все равно забудете этот разговор через несколько дней.
Морриган давно забила на людей и на их мнение, она мысленно опускает всех на дно Марианской впадины и отправляет им вслед свою корону, которую снимает с головы. Потом она помашет ручкой, прощаясь, развернется и плюнет в лицо ровно в тот момент, когда стоящий позади друг замахнется на неё ножом – это уже давно в порядке вещей; Мор пожимает плечами и говорит, что в следующий раз она будет лучше выбирать друзей. Но ведь все знают, что это ложь. Она дорожит каждым новым знакомым – хоть и по-своему, с привычной для неё долей иронии и шпилек; её обходят стороной за острый язык, саркастические шутки и за юмор – иногда, даже черный.

«— Это не юмор черный, а дыра в твоей голове».

Мор независима, редко прислушивается к советам других, больше руководствуется собственным усмотрением. Часто обращает на себя внимание свободным и непринужденным поведением. Попадает в различные авантюры, однако редко задерживается в таких делах – прекрасно знает, когда надо вовремя смыться и полностью пренебрегать общением с любыми людьми, которые были некогда причастных к этому. Наверное, мастерски игнорировать проблемы, людей, да и весь мир в общем – это очередная способность шаманки, которая при малейшей не устраивающей её ситуации, прячется в свою вымышленную раковину, словно какой-то моллюск. Она никогда не любила встречаться с проблемами лицом к лицу, ибо прекрасно понимала, что лучше переждать опасное время, чем вновь ощущать беспомощность. Редко когда от вымышленной раковины остаются лишь осколки, а реальность нещадно поглощает нервы, у девушки случаются бесцеремонные истерики и внезапные, совершено неконтролируемые вспышки гнева.

«—Морриган, ты дьявол?
— Дьявол всегда тот, от кого меньше всего ожидаешь».

У неё тихий омут, в котором обитают очень профессиональные черти.
Она действует по принципу бумеранга – обращается с людьми так же, как они с ней, разве что, немногим хуже – с кислотными словами, трехэтажным матом и леденцами в придачу. Она говорит с прямотой присущей непорочному ребенку.

А ещё Мор почти что справедливая – она врывается в неприятности ураганом, мнит себя прекрасным Ромео, что спасает Джульетту, накладывающую на себя руки, пытающуюся выплыть из этой желчи; она говорит, что поможет – хотя от неё пользы-то не больше, чем от ежика на заводе презервативов. Мор спасет вас из греховного омута, чтобы опустить на дно – она обернется дьяволом  и будет шептать о том, что она дорожит вами. И, быть может, это даже окажется правдой.

У неё ладрамхейола длиною в жизнь и единственный момент, когда она прекращает весь свой фарс – это, когда она работает. Морриган со всей серьёзностью, которой она обладает, старается впитывать в себя знания, применять их на практике и она действительно пытается приложить все свои чертовые усилия, чтобы показать, что, несмотря на слепоту, она заслуживает к себе такого же отношения, как другие. Она не давит на вашу жалость, не давит на совесть – её не нужно жалеть; она как кошка, гуляющая сама по себе – она жмется по углам, ластится к чужим рукам и сидит там, где обычные люди ходят, и, казалось бы, брызни на неё водой – зашипит.
Ей, наверное, стоило бы выносить из ситуаций что-нибудь полезное. Что-нибудь осмысленное. Ей стоило бы задуматься о смысле жизни, но Мор никогда не умела делать то, что стоило бы.

Она сама себе инквизитор – она будет топить самых красивых ведьм, привязывая к их ногам камни, а потом говорить, что она ошиблась с выбором дам, рассеянно разводить руками и звонко хохотать. В конце концов, у неё совесть не кристально чистая – шаманка скажет, что это не она вовсе – это все её черти, сидящие на плечах и рассеянно пожимающие плечами на её поступки. Она претворяется до одури серьезной, но на деле это все напускное; Мор бежит от опасности, громко смеясь и спотыкаясь. Она не выходит из горящей избы – она с радостью станцует на этом пепелище, посмотрит на своё обгоревшее тело и скажет, что она могла бы играть неплохого мертвеца и без грима; она не останавливает коня на скаку – она разворачивает его в сторону недружелюбно настроенной против неё толпы и прощально машет им ручкой. Смеется, проклятая.

Она посадит вас на бочку с порохом, долго будет поливать грязью, а потом подожжет фитиль собственной ярости и разобьёт вас на кусочки; это её агрессия – странная штука, это все равно, что нож в чьих-то руках – одни воткнуть его в спину врага, а другие нарежут еду и накормят бедных. Ярость оборачивается для Мори проблемами, тихими ругательствами; она вытягивает «С» и «Ш», когда злится и морщит нос.

« – Ты плачешь?
– Нет.
– Ты все-таки плачешь.
– Будешь докапываться, так у тебя нос за кровоточит!»

Она постоянно кусает губы; не любит нравоучения, считая их пустой тратой времени, - и, пока никто не видит, передразнивает ненавистных ей людей; спокойно, в своей саркастической манере, разговаривает с противоположным полом, однако ненавидит мужские прикосновения к себе – отпечаток сложного и трагичного прошлого. Она говорит фразами колкими, резкими, но на деле — она просто неладная девочка, которая еще не смогла найти себя. Она плачет по ночам и смеется каждое утро, говоря, что рано ли поздно её лицемерию придет неизбежный конец.
Мор будет говорить, чтобы ее не жалели, но ей чертовски этого хочется.

Она — это ребус, который вы никогда не разгадаете.
Она – разноцветный стеклянный шар, который, чтобы понять, нужно разбить, рассмотреть каждую витражную деталь, а после выкинуть в мусорку, так ничего и не разглядев.
Морриган – человек, который толком сам себя не знает – и даже, отчасти, боится.

БИОГРАФИЯ:

Детство:

«— Когда-нибудь я оглохну от биения собственного сердца. Мне не страшно, но мое нутро дрожит. Я всего лишь испражнение жизни, отвергнутое этим миром. Я слышу шуршание крови в твоих жилах. Я слышу, как учащается твое дыхание, когда ты лжешь».

Финита, Морриган.

И тебе не убежать, растворяясь в безмолвной тени, которая готова принять тебе лишь по твоему желанию – она всегда укроет он незадачливых взглядов, окутывая бестелесной, но морально ощутимой дымкой.

Мор, ты слышишь, как рушатся стены в голове, рождая какой-то чёртов реквием? «Баста». Скажи это слово. Смакуй его на устах. Протяни звуки настолько, чтобы полностью смириться с неминуемым, и понять суть – это бесов конец. Крах необъятен – у него нет ни конца, ни начала, нет границ. Даже горизонта нет. И он поглощает тебя, тянет, словно в омут с чертями на дне – тебе ни вздохнуть, ни выбраться. Ты в силках, словно глупый ворон, которого не смогла спасти фея. А твоя фея померла-то давно; утонула в желчи и крылья её осыпались пеплом; Мор судорожно дышит и мотает головой – она не хочет рассказывать о себе и всеми силами пытается сбежать от этого. Тщетно.

Гори. Гори для того, чтобы согреть эти мертвецкие руки с ледяными пальцами; дыши тем удушающим кислородом, что проникает в сжавшиеся от агонии лёгкие. Её хочется отвести взгляд, отсудить голову и заморозить руки, что так адски горят синим пламенем, танцующим под кожей, прожигающим и выводящим наружу все те воспоминания, что въелись в оставшиеся где-то на дне осколки души. Она не хотела вспоминать, но приходилось раз за разом шептать бледными губами слова, эхом отдающиеся в болевшей голове. Она просто хочет свернуться в позу эмбриона и долбиться головой об стену, расшибая лоб в кровь. Руки дрожат, но она продолжает сидеть - впивается ногтями в запястье и скребет кожу, мерзко скрипя сжатыми зубами.

— Я родилась зимой. Или весной… Разве сейчас это важно? — она горько усмехается и тянет за черную повязку на глазах. — Ты можешь говорить, что знаешь меня, хотя это не так; я могу говорить, что знаю, когда я родилась, но это не так - хочешь, чтобы я солгала? Так солгу - я родилась летом, с каштановыми волосами и яркими, в цвет изумрудной травы, глазами - знаешь, всегда о таких мечтала. И видеть тоже мечтала; и о русых волосах тоже мечтала; я растила гребанные розы надежды на терновых кустах, которые поселились в самом сердце, проникли в мои глаза - и я перестала видеть. Моя темнота - черная; моя свет - черный; моя жизнь - черная; я напоминаю себе чертову расистку.
Она кашляет, давится смехом и жалко улыбается - она может точно так же, с присущей легкостью, надавить на вашу жалость. Но она нахрен ей не сдалась. Она привыкла разгребать дерьмо и оставаться на плаву. Ей не нужны ваши жалостные речи – она кошка, которая ходит по карнизу и не боится разбиться. Живет сама по себе. Танцует ламбаду в полной тишине, покуривает дешевые сигареты, задерживая во рту горький дым; она надавливает ногтями на десну – до крови, чтобы успокоиться и прийти в себя.
Легкие вновь наполняются этим мерзким воздухом. Нужно что-то сказать. Нужно…

— Я была не одна – меня убеждали в этом все – они поддерживали меня на протяжении всей моей жизни и, наверняка, им казалось, что от их сопереживаний мой недуг волшебный образом испарится, исчезнет, будто воздух... Но мы забываем, что воздухом мы дышим; будто от всего этого я перестану быть этим сбоем в генах человечества; я не была в одиночестве даже тогда, когда родилась в абсолютной темноте, в которой я живу и по сей день – будто я меня был выбор в том, чтобы со мной не рождалась сестра – слишком правильна Нора. Знаешь, мы с ней не были похожи – не в характере, не во внешности. Она, словно, белый шоколад из заморских стран – приторно-сладкая, вызывающая лёгкую тошноту и головокружения от сладкого запаха, что цепями сковывает голову, не отпускает – следует по пятам, омрачает разум. При виде на неё сразу было ясно: невинна, безгрешна, не запятнает ни честь, ни имя. Хоть умрёт, но сохранит те частички человечности, что разносятся по её жилам. Её возносили многие – многочисленные таланты, которыми она отличалась от других, не оставались без внимания выше стоящих чинов. Я же была иной, будто собранной из разных кусочков пазлов, совершенно не похожих друг на друга – ни талантов, ни ума, как тогда говорили.  Мне всего приходилось добиваться самой, когда моей противоположности это всё преподносили на серебряном блюдечке с золотой каёмочкой – это всего лишь одна из сотни причин, из-за которых мы с сестрой все время цапались по пустякам. Но я дорожила ей, хоть и как-то по своему – а, быть может, просто сказывалась родная кровь. И детство у меня было, как и у…
Она осекается. Долго молчит. Ей пора прекращать жевать сопли. Если решилась сказать правду, то говори. Без всех своих "детство как у всех было". Чувствуй себя оголенным проводом в этой чертовой ситуации и произноси четко каждое слово – четко и не пытаясь скрыть эту гребанную боль где-то внутри – тебе и так тошно от всей вакханалии, что тебе пришлось пережить, но это не повод не раскрывать своё чертовое прошлое абсолютно никому. Рано или поздно твоя раковина даст трещину, и ты это прекрасно знаешь, Морриган.

— Было бы, наверное, как и у всех, — шаманка запинается и качает головой, проглатывая горечь и желчь; узел в животе не развязывается, а мысли путаются – они жужжат роем ос и мешают собраться, поведать то, что ядом скопилось во всем теле, — если бы в то время, когда мне с сестрой минуло семь, не умерла мать. Это был тяжелый удар. Для меня тоже – в смысле, был бы и для меня тяжелый, если бы я до сих пор хранила воспоминания о ней и помнила бы её лицо, манеры и походку; от моей матери не осталось ничего, кроме призрачных тихих слов, ласковых поглаживаний по голове и приятного пения, и то это лишь осколки моей памяти. Знаешь, мне даже стыдно от того, что я не могу заставить себя горевать по ней. Я бы солгала, сказав, что быстро отхожу от любых тяжелых последствия; я бы до сих пор оплакивала ее, если бы помнила. Но не в этом суть… С уходом матери, казалось бы, ничего не изменилось и в то же время перевернулось все вверх дном – отец пропадал целыми ночами, Нора задирала меня сильнее и сильнее, а мне казалось, что жизнь и не изменилось-то вовсе – это так, пустяки. Но все переменилось окончательно, когда однажды отец привел в наш дом другую женщину – я поняла это не сразу, и осознала лишь тогда, когда ко мне прикоснулись чужие руки и совершенно незнакомый мне голос произнес: «Бедняжка». Мне и тогда, как сейчас, не нужна была чужая жалость – смысл мне от ваших ненужных эмоций, если вы не сможете ничего изменить? Мне не нужны ваши гнусные слова и тихие утешения; от меня отводят взгляд старшие и тыкали пальцем дети. Вторые мне нравились больше.

Юность:

— В сказках мачехи должны быть злыми, а их печерицы – добрыми и послушными. Мы явно не хотели мериться с таким раскладом вещей. И даже если первая часть легенд казалось правдой – мы с Норой сразу поняли, что новая жена отца не будет с нами долго церемониться – она была строгой, отчасти даже жестокой и била нас за любую провинность, когда отца не было рядом и за это, за то, что она не стала меня жалеть, я была ей как-то благодарна, что ли. Счастье не держится в нашем доме долго – это я уяснила в десять лет, когда отец, не отличавшийся покладистым характером, явно чем-то не угодил нашей мачехе – между ними и до этого часто происходили ссоры, но, поверь мне, та была самой ужасной из них. Я точно помню, как Нора, прижавшись ко мне, шептала о том, что они делали – она была моими глазами и сквозь неё я представляла себе, как отец кричал на суровую женщину, как поднимал на неё руку; я почти что своими глазами видела, как кровь незаметно запачкала мое грубое платье и пролилась на волосы – я точно не знаю, кому именно она принадлежала, но я до сих пор помню металлический запах и громкий крик сестры – прямо в ухо, до одури. А потом топот многочисленных ног, снова громогласный ор и успокаивающие слова; сжатые слишком сильно ладони на талии; мне потом сказали, что в отца вселился дух и он в состоянии аффекта убил свою возлюбленную. Я тогда не знала, что духи могут вселяться в людей;  я в тот момент вообще приняла все за плохую шутку – было не смешно, правда, однако я все равно маниакально хихикала, пока не поняла, что это – чертовая правда. Я была тогда ужасно зла на всех, винила кого угодно, но только не самого отца, дальнейшую судьбу которого так и не узнала  –  по крайней мере, больше в своей жизни я его не встречала; осознание того, что мы с Норой остались сиротами, было слишком оглушающим, словно гром посреди ясного дня. Мне тогда было десять; спустя год племя нашло постоянное пристанище – по крайней мере, все надеялись на то, что мы задержимся на приличный срок; и Совет решил, что имеет право распоряжаться моей судьбой, мне ведь все равно не стать восходящей – и я, одиннадцати годов отроду, вступила в сборище больных, калек и человек, которым стукнуло больше сорока пяти. Наверное, я должна оказывать им куда большее почтение, чем есть, но, видно, не судьба – меня не радовало находиться в Совете; я была обычной слепой девочкой, которая не разбиралась ни в чем – ни в собственной жизни, ни в политических страстях, даже в любовных делах я была олухом и все свое время проводила либо с Норой, с которой мы, на удивление сблизились, позабыв давние распри, либо в одиночестве. Но я ходила на эти проклятые собрания, хоть и не имела права голоса – мне казалось глупым принимать участия в спорах старших, когда я ничего не знала. Я была на советах декорацией, вроде елочки или березки, предметом интерьера; я слушала старцев, не вникала в суть дискуссий, но все равно запоминала, наивно думая, что мне это когда-то ещё пригодиться. Глупая. Я тогда была до одури глупой, и, кажется, сейчас такой и осталась – лишь повзрослела на лет пять.

Её голос становится еще тише, готов почти сорваться - или захрипеть. Но в глотке все стягивает, а глаза колет, как и нос с верхней губой. Она не может сдержать эмоции, поэтому голову и не поднимает, чувствуя влагу на глазах. Громко сглатывает ком в горле, судорожно дышит и раскрывает пред вами ещё одну страницу в книге своей жизни.
— В четырнадцать лет мне признались в любви; просто взяли за руку, шепнули на ухо знаемое имя – кажется, это был молодой воин, только-только посвятившийся, с ним я была не очень хорошо знакома, – и отвели в сторону. Знаешь, мне никогда до этого не признавались, да и я никогда до этого не влюблялась; его слова были красивые, чуть сумбурные, но суть их была кристально ясна, но я все равно до самого конца не понимала, — Мор легко смеется от своей прежней наивности и глупости, — а, когда поняла, то и вовсе хотела было ударить бедного мальчишку. И ударила бы, если бы он вовремя не отреагировал и не прижал к себе, вновь туманя разум красивыми речами. У нас с ним не совсем хорошо заладилось – я была крайне скептически настроена на любое проявление романтический чувств ко мне, а молодой воин пылал ко мне любовью; несмотря ни на что, это было хорошее время. И это была красивая любовь, правда – с тихими признаниями под звездами, которых я все равно не видела, с долгими прогулками в предрассветной мгле, с аккуратными, переполненными нежностью, поцелуями; казалось, именно моя первая любовь заставила меня почувствовать себя нужной кому-то, кроме самой себе. Но потом... Потом оказалось, что ложь все это – и, на самом деле, все было типично до дрожи – очередной парень запал не на меня, не на мой внутренний мир, а на тело – как говорится, гормоны в голову ударили. Он все же погряз в грехах по самую голову – и я ничего не смогла сделать, кроме как запретить ему и разорвать все наши прежние, и до того тонкие и прозрачные, как паутинка, отношения. Я не была готова к более серьёзным намерениям, чем поцелуи.
У нее ком в горле стоит – он мешает вздохнуть, мешает развязать завязанные в узел внутренности и успокоить дрожащие руки, сбившиеся дыхание и до одури громкий стук сердца об ребра – кажется, еще чуть-чуть и кости дадут трещину, сломаются и раскрошатся в пыль. Потные, ледяные ладони и тяжелое, короткое дыхание.

Не смей рыдать.
Просто нужно пережить это – ты расскажешь, и твой персональный ад отступит.

— А потом, спустя год, — Мор сглатывает ком и насильно давит из себя слова – они срываются с потрескавшихся и искусанных в кровь губ, — когда я, наконец, перестала чувствовать себя ущербной до одури и начала хоть что-то чувствовать, хоть что-то ощущать... Меня сломали, оторвали мне крылья и сказали, что я глупая, раз не могу научиться летать; меня растоптали, как сухие цветы; знаешь, это все чертовски больно, но больнее всего до самого конца не осознавать то, что твоя жизнь поломана – для меня все изменилось с того чертового дня, когда меня изнасиловали.
Её знобит, ей безумно тошно от тех мыслей и она почти что захлебывается той жёлчью и горечью, что скользят в её словах; она понимала свою беспомощность в те моменты; она осознавала, что она не способна на что-то большее – в её руках нет великой силы, она не первая красавица и она не способна противостоять тому, что больше пятилетнего ребенка, поэтому тогда, когда ей держали запястья, единственное, что ей оставалось – это сыпать проклятиями и пытаться побольнее укусить; ей до одури хочется сжаться в комочек и плакать – она слабая, она не любит встречаться с неприятностями лицом к лицу.

Трусиха.

— Это ведь действительно больно. И страшно – и этот страх съедает все внутри, он рычит где-то в нутре и завязывает внутренности узлом, он не дает тебе пошевелиться, не дает сил сопротивляется. Я помню, что поднялась слишком рано и слишком поздно поняла, что не стоило выходить из уютного жилища в прохладный рассвет; я слишком поздно осознала, что за мной следят и то, что я не в силах скрыться от этого жадного взгляда, прожигающего спину. Говорят, если дичь убегает, то это только кипятит кровь – я сама никогда не охотилась, не знаю точно, однако я прекрасно понимала, что не стоит бежать, не стоит показывать тому, кто за мной следит то, что я обнаружила его; единственное, что я хотела – это побыстрее вернуться в племя. За свои года я научилась обходиться и без зрения, однако новую местность я знала не очень хорошо – постоянно спотыкалась, чуть ли не падала, но упорно двигалась вперед – почти что прогулочным шагом. Мне пришлось ускориться лишь тогда, когда позади, под чужой ногой, хрустнула сухая ветка – оказывается, это была самая большая ошибка в моей жизни – меня догнали быстро и мгновенно скрутили запястья; я пыталась вырваться, но никакие мои попытки не увенчались успехом. Я чувствовала то мерзкое отношение к себе, чувствовала губы насильника на своих. Я помню запах его кожи. Липкая, жаркая, заполняющая пространство вокруг меня и во мне. Эти мерзкие прикосновения, его сдавленное, хриплое дыхание и стоны боли, срывающиеся с моих губ – я никогда не забуду и никогда не прощу. Это противное ощущение чужого человека в тебе и боль – она бесконечная, глубокая и остервенелая; я ощущала вес чужого тела и понимала, что синяки будут везде; мне тогда казалось, что кровь ещё будет долго течь от бедер, к коленкам и ниже - к ступням. Я не знаю, как я не заплакала, не знаю, как стерпела и нашла в себе силы сделать вид, что ничего со мной не произошло. Что все в порядке.

Она помнит это – и для этого ей не нужны глаза. До сих пор чувствует липкое прикосновение чужой кожи, запах мужского пота и боль на запястьях.

— Это продолжалось несколько месяцев, за которые я буквально менялась и меняла все, что окружало меня. Знаешь, я закрылась от Норы, закрылась в себя и молчала, ведь понимала – одно моё слово и пострадает моя сестра; почему-то за неё я боялась больше, чем за себя. Я не дорожила жизнь, я не жила, а выживала, а у Норы было все – она непременно стала бы прекрасной охотницей, которая при первой опасности всегда бы бросалась в самую гущу событий – она не ведала страха; у неё был тот, кто ухаживал за ней, и я была искренне рада за них; она обнимала меня вечерами и говорила, что все будет хорошо, и я верила, что с ней все будет в порядке, а со мной – нет. Я была не в порядке с самого чертово дня моего рождения; я была не в порядке и тогда; только вот жизнь научила меня молчать и не подавать признаков того, что тебя что-то не устраивает – и я вновь закрывалась в себе, натянуто улыбалась и дерзила старшим. Со стороны казалось, что все входит на круги своя, однако внутри у меня была пустота, что пожирала все. Я раз за разом чувствовала горечь и желчь, подступающую к горлу; я царапала ногтями кожу, чтобы вывести, стереть с тела те жадные прикосновения чужих мужских рук; мне было ужасно тошно от самой себя.
Тошнит и мутит. И сейчас, и тогда это чувство было. А еще ладони потные и холодные - как два айсберга. Кожа покрыта мурашками, но Мор чувствует, что хочет попасть в холод - освежить голову и мысли. Иначе ее черепная коробка сейчас лопнет ко всем чертям.

— А спустя пару месяцев я узнала страшную тайну всех миров, — Морриган хочется смеяться и она маниакально хихикает, уткнувшись в ладони лицом; она ходит по краю лезвия, танцует над пропастью и стоит над бездной истерик и срывов – еще чуть-чуть и она сойдет с ума; переживать это все до чертиков больно, нутро наизлом; она кусает губы до крови.  Металлический привкус на языке выводит из серого тумана – почти что дым от костра, почти что призрак воспоминаний. А в голове мысли роем жужжат, они клубятся, как дым, и картинки мыслей сменяют одна другую - как фотографии в фотоальбоме. Или как одна большая мозаика, которую в единое изображение никогда и не собрать. — Знаешь, это странно – чувствовать, что тебя предали; растоптали твои чувства в прах и дали хорошую пощечину – так, чтобы щека покраснела и долго потом ныла; это все равно, что разорвать твое сердце на кусочки, смешать, и вновь соединить – жить будешь, но не будет уже таких чувств. Примерно так я и ощущала себя, когда мне сказали, что моим насильником являлся тот, кто впервые признался мне в любви – молодой воин, что подарил мне любовь и растоптал её же, навсегда изменив мою жизнь; я не знаю, как Нора разузнала про все это, но я не винила её за излишнее любопытство – я была ей благодарна за то, что она открыла мне глаза на правду; она шептала, что все будет хорошо, что Совет все решит – а я этого и боялась больше всего; боялась того, что все прознают и я шипела о том, чтобы сестра ничего не смела предпринимать и не смела никому говорить. Я думала, что сама со всем разберусь. Наивная. Мне надо было сразу во всем признаться, а я путалась в сетях собственной лжи, которую вешала сама себе на уши; мне надо было сразу рассказать все страшим, а не идти на место наших ужасных и мерзкий встреч; стоило ему появится, опалить мне горячим дыханием ухо, как я поняла, что не смогу сдержаться. Просто не смогу не ударить его; не показать ему, что я все знаю и, что я способна противостоять моей прошлой любви – и я бью его локтем куда-то в живот, ударяю ногой в коленку изо всех сил, и чувствую как больно мне самой; но внутри горит сладкое пламя, горячее, как чужая кровь на моих руках, обжигающая и приносящая боль, как его удары по моим ребрам. И пламя это рвется так же, как и острые слова из меня – и я кричу на пределе своих возможностей о том, какой он подлец, о том, что он со мной сделал и, что именно он сломал мне жизнь; я выливала на него все, что копила в себе теми долгими месяцами, когда яд проникал глубже под кожу и отравлял меня – я сломалась, перегорела, я никогда не умела восстанавливаться из пепла, словно птица Феникс; я и сейчас все храню в памяти, словно в шкатулке. И я прекрасно помню, что он приходил в шок от моих слов – он что-то неразборчиво шептал, говорил мне, что он не хотел; не хотел, но сделал. Я этого никогда не прощу. И, быть может, мне стоило замолчать, быть может, мне стоило позаботиться о том, чтобы нас никто не услышал, но тогда эти мысли были слишком далекими и ненужными; я была в состоянии аффекта и разозлилась лишь сильнее, когда воин повалили меня на землю, прикрывая собой – как я позже поняла, мы привлекли волка – матерого и сумасшедшего. Я не знаю, что происходило дальше – ты ведь прекрасно знаешь, что я беспомощно слепа, а рядом не было Норы, которая играла бы роль моих глаз; рядом вообще никого не было, кроме нашей проклятой троицы – меня, война и волка – и чувствовала, что последние схлестнулись в схватке; жар и стыд обдал меня, ведь я прекрасно понимала, что мой насильник не обязан защищать меня – он мог спокойно убежать, однако я не смогла бы скрыться. С одной стороны я была благодарна, а с другой яро желала его смерти – и в тот момент я была готова самолично задушить его. Но, к великому сожалению, убитым в жестокой бойне оказался не тот, кому я желал кончины; я почувствовала тяжелую ладонь на своем плече и резко метнулась от бойца, почти шипя, и ощущая, как внутри завязывается тугой узел – я тогда поняла, что до дрожи возненавидела мужские прикосновения. Я и сейчас ненавижу их; никак не могу отделаться от мерзкого чувства, от тех воспоминаний и от того, что я не решала судьбу моего ночного кошмара – я до сих пор была молчаливой пташкой в Совете и могла лишь кивнуть, когда Старцы вынеси вердикт – лишение титулов и становление младшим воином; я была недовольно таким наказанием, но мне пришлось смириться с этим и постараться забыть это все, как страшный сон; по утрам Нора говорила, что я кричала во сне, а я ощущала чертовое чувство тревоги, которое крепко засело в моем животе.

Морриган кривится и понимает, что не может подобрать слов – она молчит. Раздумывает. Делает выводы и рвано дышит, сжимая в кулачки ледяные ладошки. Ее словно волной накрывает - такой, какая в аквапарке обычно после слета с большой горки. В груди что-то ноет, копошится, ворочится с боку на бок, и все знания к языку пропадают. Воспоминания вспыхивают слишком ярко – это все недавно произошло, недавно её жизнь поделилась на «до» и «после». И что будет дальше, Мор не знает – будущее страшит её, пугает, и она жмется по углам, словно бродячая кошка.
—Я поняла, что со мной происходит лишь тогда, когда чужой голос в моей голове назвал своё имя. «Вечная». Знаешь, не было ничего такого, о чем говорили старшие – не было паники, не было кровопролитий, меня не охватывала буря безумия, и я находилось в своем уме. Я тогда не чувствовала ничего. Пустота. Я молчала о своих проблемах, не рассказывала никому ни о духе, ни о том, что со мной произошло, и из-за чего напал волк – разве это важно для них? Это моя собственная жизнь и мне решать, что я обязана говорить, а что – нет. А потом окончательно решила, что Норе больше ничего не угрожает – она скоро посвятится и станет тем, кем всегда мечтала быть; а я не смогу делить свое тело с духом – я уже делила его с воином, не хватало мне чужого разума. И я, наверное, приняла ещё одно глупое решение в своей короткой жизни – я собралась с силами и пошла к Чернотравнице. За советом ли, за ядом ли – я тогда точно не думала об этом; мне просто нужен был адекватный взгляд со стороны. Ну или тот же чертов яд. Однако тогда события приняли совершенно иной для меня расклад…

Сейчас:

— Я ушла из Совета, заняв другую должность – я стала Темной шаманкой, начала постегать яды и обряды; доверила Лунаре свой секрет о духе и поняла, что Вечная – не зло. Вечная – бесящая меня до одури взрослая женщина, что поселилась в моей голове, перейдя ко мне из того убитого волка; у нас с ней были странные отношения – я доверяла ей, разговаривала и, в целом, относилась как к старшей сестре, однако это все с налетом какого-то осуждения – будто я винила её за то, что она вселилась в меня. Я была ей благодарна лишь за одно – за то, что она могла давать мне зрение, хоть ненадолго, хоть и обмен на время, отведенное мне. И, быть может, когда-нибудь у меня тяжесть во всем теле уйдет и глотку драть перестанет. Уйдет и это паршивое чувство мерзости к себе и чертовой ненужности. Может быть, я возьму себя в руки и начну жить... Смеяться и плакать начну. Говорили, со слезами вся гадость с души уходит. Моя не уходит. Значит, пусть накапливается. Может, когда-нибудь от этого я просто сдохну.