Сколл ненавидел весну. Пожалуй, эта чертова ненависть – единственное, что объединяло волка с собственным духом.  Хати считал, что это время года несет в себе слишком много забот, хлопот и оживления; духу по душе была глубокая зима, когда природа отмирала, забирая с собой больных и слабых – ему нравилось часами водить Раскола по глубоким сугробам, по не протоптанным тропам и, поднимая голову к небу, смотреть на большие лапы ели, покрытые шапками снега. Кажется, он жил за счет волка, смотрел давно известные места и пытался понять, что больше поменялось – сам дух или места, природа вокруг. Он был до ужаса циничен, он чертов эгоист, который иногда так глубоко уходил в себя, что Сколл не мог дозваться до него даже спустя пару часов; к удивлению, вместо радости от хоть какого-то освобождения от сетей духа, волк в такие моменты испытывал жгучее недовольство – призрачная надежда свободы душила его, как удавка.
Вот и сейчас, вновь заткнувшись на неопределенный отрезок времени, Хати лишь сильнее разозлил Раскола, лапы которого то и дело тонули в грязном снегу.  Порченный тоже был погружен в свои мысли – в последнее время Эск совершенно была против того, чтобы отец виделся со своими детьми. Сколл понимал причины её столь резкой и, пожалуй, даже открытой настороженности  в его сторону – он не мог винить её за то, что она беспокоится за себя и волчат. Хоть приближенный и не помнил ничего с той злополучной ночи, после которой его жизнь поделилась на «до» и «после», но в чужой памяти, скорее всего, эти воспоминания были слишком четки и свежи, чтобы просто так принять убийцу собственного  щенка, как почти обычного волка и любящего отца. Все это, конечно, ужасно угнетало волка, но тот старался постепенно вернуть себе прежнее доверие – на душе тошно о того, что та, кого ты любишь до одури, боится и опасается тебя, при этом испытывая толику сострадания.  Жалось – вот, что в последнюю очередь Сколл бы хотел видеть в глазах Эск; это чертово сострадание давило на него, так же сильно, как Хати со своим заражающим безумием, так же, как его волчица с вечными отказами от встреч. Ему не нравилось, как на него смотрят некоторые стайные – со следами ненависти, опаски либо жалости; не нравилось, что всех порченных поголовно считают сумасшедшими волками без собственного разума – они неизлечимо больны, они попали в сети собственного рассудка; они слабы духом, но не умом.

Горячее дыхание вырывается из пасти почти невидимым облачком – воздух ещё прохладный, весна не полностью вступила в свои права; разум мутнеет то ли от многочисленных запахов, то ли от гормонов, которые слишком сильно бьют в голову, затягивают в греховный омут. Сколл видел, как на него самого и других волков голодным и задурманенным взглядом смотрели волчицы – и удивлялся, неужели время настало? У порченных все было так же, как и у стайных – духи не вмешивались в дела сердечные и в период гона, однако некоторые были категорически против любых соитий – кажется, давно умершим не нравилось чувствовать себя третьим лишним.
Лапы тонули в слякоти и Сколл, делая ещё один шаг, заметил знакомый цвет шерсти, столь запоминающиеся движения и до одури узнаваемый стан; Эск стояла в отдалении подле куста с ягодами – Раскол поспешил к ней, заранее морально готовясь к многочисленным отказам. Она даже, кажется, не расслышала его шагов и обернулась лишь тогда, когда волк оказался в непростительной близости; к волчьим ногам скатываются пара темно-голубых ягод.
А в следующую секунду внутри что-то рвется, разрывается на мельчайшие кусочки, сгорает в пепел, которым с радостью посыплют голову. Порченный судорожно выдыхает, внимательно, изучающе смотрит на Эскарину, пытаясь понять, что она испытывает, но не находит никакого отклика на какие-либо эмоции – она стена, дверь, которая закрылась прямо перед его носом. И если ему и выйдет вернуть её доверие и любовь, то это явно произойдет не в одно мгновенье. Чудес не бывает – пора свыкнуться с этим фактом. И Хати никуда не денется, и кошмары по ночам не прекратятся, и вкус чужой крови на языке будет вечен.
– Эск, – волк запинается, сглатывает, но продолжает, слыша в голове голос духа: «Давай, скажи ей самую избитую фразу в мире», – я контролирую духа.
– Ложь. Это дух контролирует тебя.

Приближенный молчит, глубоко вдыхает и ощущает, как внутри что-то клокочет, запуская свои тонкие, цепкие пальцы в голову, будто лишая самоконтроля – на пару секунд взгляд плывет, черты мутнеют, и волк пару раз моргает, вновь фокусируя зрение.
– А себя ты контролируешь?
– Нет.

Чудес не бывает. И тебе не подчинить собственный инстинкт.

Отредактировано Сколл (2017-04-07 16:47:59)

Волку тошно. Его тошнит от этих сложных отношений, но он ничего не может с ними поделать – все его попытки что-то наладить не венчаются успехом, и вызывают лишь большую путаницу и частые срывы. Раскол знает, что Хати это все на руку – он добивается этого, ему это нравится; дух стремится к веселью, к истинному сумасшествию на грани боли – ему нравится наблюдать за тем, как другие страдают и как мучается сам Сколл. А порченный стал срываться чаще, но он упорно молчит об этом – Эск достаточно того, что в нем уже живет дух, как паразит, что отравляет его организм и разум день ото дня. В вечернее и ночное время суток Хати начинает оказывать свое влияние все больше, и у Раскола, вымотанного не только физически, но и морально, почти не остается сил, чтобы ему противостоять. Он пытается изо всех сил, но стоит только погрузиться в легкую дрему, как его вытаскивают обратно – в эту чертову темноту реального мира, где царит шепот духа со всех сторон.
В безумной пьесе все становятся безумцами против собственно воли.
И Сколл не исключение.

– А хочешь ли ты, чтобы я ушел? – вопрос слетает с языка, а дух внутри вновь уходит куда-то в глубины разума – ему до дрожи не нравятся эти чертовы разговоры между его сосудом и возлюбленной. Сколл слегка поворачивает голову, краем глаза наблюдая за взлетевшего с низкой ветки ворона. – О чем могут говорить порченные? Ни о чем особом – сколько зайцев принесли, у кого опять срыв случился, кто в какой раз стал сосудом для духов. Ничего особого, я уверен, что тебе это будет не очень интересно. А вообще, по правде говоря, все предельно тихо. Я слежу за ними, однако ничего подозрительного пока не обнаружено. По поводу Порченных утверждать не буду, но, поверь, если что-то произойдет, ты узнаешь об этом первой.
Раскол замолчал, раздумывая следующие слова Эск. Шалый… Кажется, волк видел его пару раз, и даже разговаривал – он был неплохим вожаком. Однако, к сожалению, почти все волки Ветра придерживались того, что лучше истребить всех порченных, чем научиться с ними выживать – они презирали и ненавидели таких, как Сколл.
– Будь осторожна, прошу. Горячий Ветер не жалует не только Порченных, но и часть Чернолесья – они считают, что стоит перебить не только всей одержимых, но и тех, кто хоть как-то к ним причастен, – грустная усмешка змеится на устах приближенного, а взгляд невольно темнеет – очередной больной тычок в то, что в нем живет дух, который вместе с сосудом подлежит уничтожению.
– Я все же беспокоюсь за тебя.
Невысказанные слова так и остались несказанными – они застряли где-то в глотке, а плохое предчувствие повисло над головами незримыми грозовыми тучами, которые в любую секунду были готовы разразиться дождем и громом.

Сколл все же любит Эск – по-своему, до дрожи, до боли, которая рвет сердце на кусочки, ломает ребра, скрежет по тонким костям своими когтями и скучающе ожидает, что орган, перекачивающий кровь, вновь забьется с былой силой; верит и ждет точно так же, как Раскол – это ожидание убивает, медленно и болезненно. Он точно не знает, что чувствует волчица – та прячет взгляд, избегая его, и волку ничего не остается, как принимать это.
Им нужно серьезно поговорить, но Хати не позволяет, шепчет обратное, говорит, что время ещё не пришло.

И это время, кажется, не придет никогда. Но Сколл надеется и ждет. Ему не прожить до следующей весны в этом чертовом ожидании.

Слова Эск ранят не хуже, чем острый нож – Сколл погружается в себя, не замечая ни её рыка, ни раздражения.  Он отгоняет от себя непрошеные воспоминания, которые отголосками, звоном разбитого стекла в отражении зеркал преследуют его, как тени. На углях души вспыхивает ярость – она сминает границы дозволенного, потрошит на кусочки самоконтроль и Раскол благодарит небеса за то, что Хати сейчас не до него. У Хати свои проблемы, свои размышления, и нет ему дела до обычного сосуда, временного, быть может, вместилища; в груди зарождается рык.
– Я за ними слежу, не смей упрекать меня в том, что я не выполняю свои прямые обязанности, –  Сколл зол и эта злость дает ему сил, глумится над такими ненужными сейчас воспоминаниями – казалось, ещё чуть-чуть и все его связи с Эск пойдут по швам, перетрутся и окончательно прекратятся. – Между прочим, у тебя тоже есть узы со мной. Или ты хочешь сказать, что уже давно порвала со мной?  А кто защитит тебя? Твои хваленые волки?
Он доверяет стайным, однако до сих пор прекрасно помнит, как во времена отца стая чуть ли не подняла бунт против вожака. А Эск… Она самка и многие будут против женской власти – волки привыкли видеть во главе стаи сильных, тех, кем невозможно манипулировать, тех, кто привык убивать и принимать верные решения. Раскол на своей шкуре убедился, что стая – единая семья, и она не прощает фатальных ошибок. Никогда и ни за что; у порченных все по-другому, у них иное положение дел – нет Лидера, нет вожака, однако все близки с друг другом – нет каких-то четких делений, но все прекрасно знают своё место. Потому что они дорожат жизнью чуть иначе, чем обычные волки.

Волк вздыхает и неожиданно понимает, что это напрягает в этой ситуации – запах. Он украдкой переводит взгляд на волчицу, когда до него резко доходит смысл, и её странное, слишком раздраженное, поведение; сразу вспоминается, как на него смотрели некоторые самки-порченные и как некоторые из них удалялись с одиночками – тогда Сколл не придал этому особого значения, однако сейчас его шкура вспыхнула невидимым огнем стыда. Хочется отвести взгляд от Эск, отсудить голову и заморозить лапы, что так адски горят синим пламенем, танцующим под кожей, прожигающим и выводящим наружу все те воспоминания, что въелись в оставшиеся где-то на дне осколки души.
Раскол почти задыхается; он пытается не дышать и не смотреть на самку – в своих мыслях погружается под воду, задерживает дыхание и подавляет где-то на дне былые чувства, которые после слов Эскарины все равно вспыхивает жгучим огнем.
– Что ты этим хочешь сказать?
Сколл ревнует.

Это ревность рождается где-то в утробе, разрывая внутренности и проводя ладошками по ребрам. Оно скребется, с усмешкой проводит своими острыми когтями по жалким, тонким костям, причиняя невыносимую боль, от которой ты хочешь зажаться в угол; оно грозно выдыхает, завязывает в тугой узел органы и катает их, словно клубок где-то в нижней части живота; оно рычит и пульсирует, кипятит кровь – и свою, и чужую; оно утробно хохочет и ломает грудную клетку. Оно вводит в настоящий Ад, поставляя тебе свои окровавленные ладошки с черными когтями. Оно щекотно касается шеи, шепчет на ухо приятные слова, и втыкает тебе в спину нож, проводя по позвоночнику острым лезвием. Оно говорит, что все хорошо, пока вокруг тебя рушиться мир. Оно зло смеётся, завязывает тебе глаза черной лентой и ведет к обрыву – шипит и рычит, наблюдая, как твоё тело падает в пропасть, натыкаясь на острые пики скал; твои внутренности наматываются, растекаются и застревают меж глыб камней, на краях которых алеют багровые цветки – ревность либо погубит тебя, либо доведет до сумасшествия.

Последнее Расколу не грозило – он и так, кажется, сошел с ума. Проклятая весна на пару с Эск вскружила ему голову.

Отредактировано Сколл (2017-04-08 16:09:57)

Сколл грустно хмыкает про себя – как же он, глупец, глубоко ошибался в Эск. Та давно уже научилась убивать – хоть и словами; она давно распотрошила его, вспорола шкуру, раскрыла ребра и проникла куда-то прямо в сердце; её давно пусти по венам волка, как наркотик. И, кажется, будто он одержим не духом, а волчицей. Его ранят её слова – она прекрасно знает, как надавить на самое больное место в его жизни. Он не помнит той ночи, не знает ничего и может верить лишь Хати, который не обманывал его и Сколл платил той же монетой за честность духа. По крайней мере, приближенный не выжил бы в клетке лжи.

Волк не может утверждать, говорит ли Эск правду, но в порыве чувств никто не контролирует себя, даже духи. И только в бесконтрольной ярости можно услышать правду – ту, которая сидит очень глубоко и гложет изо дня в день. И Раскол услышал. Он действительно не мог вспомнить, что тогда произошло, – любая попытка венчалась лишь острой болью, которая железным обручем сдавливала виски; волк ещё чувствует жгучую боль от укуса, однако это пустяк по сравнению с тем, какую боль волчица доставляла ему морально.
Она ранит его, и слова крутятся в голове, словно заевшая пластинка в старом проигрывателе – Расколу больно и злость его мгновенно отступает на второй план, оставляя неприятный осадок, отдающий горечью на языке.
– Эск, – волк судорожно выдыхает, пытаясь справиться с накатывающими чувствами, – ты ведь прекрасно знаешь, что… Что я не контролировал себя в те моменты – я говорил тебе об этом тысячу раз, а ты все не желаешь услышать. Продолжаешь винить, будто я – причина всех твоих бед. Я никоим образом не хочу причинить тебе боль; скажи мне, когда я в последний раз врал тебе о том, что контролирую духа? И единственная, кто выводит меня в данный момент из себя – это ты, солнце.
Он продолжает слушать её; в душе истончаются, почти рвутся все те ниточки между ними. Это слишком сложные отношения, чтобы их продолжать – у Сколла проблем не меньше, чем у его супруги.
– Прекрати. Я не врал тебе; и лишь твоя оплошность в том, что ты не можешь чувствовать себя со мной спокойно – ты вечно ждешь от меня того, что я никогда в своём уме не сделаю, –  горечь сменяется сталью, он платит ей той же монетой, что и она ему. Они сами сжигают эти чертовы мосты, объединяющие их.
– Постой, – он пробуждает в себе способность и аккуратно связывает Эск тенью, не давая ей сделать и шаг.
Они ещё не раскрыли всю душу друг другу – по крайней мере, Сколлу есть, что сказать.

Комната. Это твоя личная клетка, квадратная, маленькая, с пошарканными белыми стенами, за которыми бездны черных дыр. Она - отражение тебя. Светлая краска слезает, оголяя твоё настоящее нутро – зияющую темноту и противный смог.  Сколл, как стеклянный сосуд, заполненный наполовину – он молится для того, чтобы привычки чертового духа не перешли к нему.

Он не станет хуже Хати. Но и лучше, увы, уже не будет.

– Я никогда не поднимал лапу на своих собратьев, – волк морщиться и невольно понимает, что Эск думает о нем хуже, чем есть на самом деле – это ранит до одури; все слишком сложно и приближенный давно бы порвал с этими чувствами, если бы не был так сильно привязан к волчице – они все равно, что сшиты вместе шелковыми нитями, и, что бы ты ни делал, чертовски больно, когда приходит время расставаться. Они ещё не расстаются, но все стремительно идет к этому – летит в Тартарары, прямиком к чертям; эти проклятые отношения готовы сгореть в огне общих распрей, ссор и частых срывов. Все слишком сложно; это все равно, что добровольно положить свою голову на гильотину – все ради любви, все ради неё! – хотя это ложь.

Никто никогда не идет на смерть ради любви; это все сказки – они для дураков, которые мечтают; сказки и чудеса, как известно, всегда ими и остаются. В этом мире живут чертовы эгоисты; не будет никаких героев и всё, к чему стремятся все – это сберечь собственную шкуру.

– Ты слишком сильно ошибаешься во мне. Придумываешь себе то, что хочешь видеть и во что хочешь верить, совершенно не понимая, что настоящий я стою прямо перед тобой, – Раскол грустно качает головой; это все разочаровывает его до глубины того, что осталось от разбитой души, осколки которой больно впиваются в ребра, вызывая неприятное чувство напряжения, перекатывающееся комом в животе – кажется, что связали узлом внутренности и отдали их для развлечений духу.
Волк дышит полной грудью, чувствует мнимую свободу от пут Хати и неспешно подходит к Эск на непозволительно близкое расстояние – он ощущает, как гормоны кружат голову, как в душе что-то щекочет, нарастает, разливается приятной негой, заглушая напряжение. Порченный набирает в легкие воздух и, кажется, в тысячный раз прокручивает в голове нужные слова, полностью игнорируя протестующие речи волчицы – она имеет полное право на него злиться, кричать и вообще не соглашаться с его словами. И именно это волк и ожидает от супруги, прекрасно зная её. Или не совсем прекрасно – приближенный никак не ожидал того, что Эскарина резко вскинет голову, коснется языком губ, щеки и почти заплачет. Все её действия вызывают глубокий шок у Сколла, и тот стоит, не в силах поверить в происходящее – его зрачки сужаются, в горле стоит ком несказанных слов и самец, утыкаясь носом в белоснежную холку, хрипло выдыхает: «Какая же ты жестокая».

– Она ошибается в тебе, но не во мне, – шепот пробудившегося Хати разноситься эхом в голове и Сколл чувствует, что напряжение медленно поглощает его –  оно накатывает, сковывает и резко обрушивается волной; Раскол чувствует себя между молотом с наковальней – он болезненно пытается вдохнуть, внутри себя  стремиться разорвать невидимые нити, сковывающие его, но лишь сильнее запутывается в сетях паука, имя которому – Хати.

Все же Эск права – Сколл меняется, словно погода. Никогда не знаешь, что будет через несколько секунд.

Его трясет. Трясет так, словно от холода. И Расколу кажется, что выдохни он из легких воздух, так он тут же превратится в облачко пара. Ужасно страшно. Страшно и противно точно так же, как каждую проклятую весну. Он ненавидит все – и тихий шепот духа, и цветение деревьев, и противные мысли, которые лезут в голову и ночные кошмары.
Это все глупо. Мысли стираются, путаются, сливаются и рождают ещё больший хаос; перед глазами черные круги, рыжие пятна и громкие слова, словно рык цепного цербера. Сколла это пугает; Хати веселит.

Ему тошно.
Опять эта чертова точка разлома.
Хочется сдохнуть.

Но Хати плевать – ему радостно до безумия; он танцует на пепелище до умопомрачения, скалиться куда-то в пустоту и зло хохочет над всеми, держась за живот; он воскрешает былые чувства, кипятит кровь, звенит в ушах эхом голосов, оглушающим гулом. Он сидит на плече и демоном, и ангелом, нашептывая на ухо приятные вещи; Хати говорит о том, как ты вскроешь чужой живот, как кровь покроет твои лапы по самые плечи, как ты будешь ощущать теплую плоть своими когтями, как упьёшься этим всем.
Хати топит в желчи здравый смысл; он оставляет шрамы на лапах, обгладывает кости и горячо дышит куда-то в шею, шепча отвратительные вещи, как самую прекрасную историю на свете; это его собственная ода погибающему миру и прекрасные стихи для не очень-то прекрасной реальности. Духу противен этот реальный мир – скучный, однотонный до безобразия, без бесконечных войн и кровопролитий, без интриг и заговоров.

– С приходом духов прибавилось веселья, и не столь важно какого – безумного ли или обычного, – дух всегда говорит странными речами, прекрасно зная, что те до одури бесят Сколла – до чертиков прямолинейного и честного; ярость пьянит, она развязывает языки – в порыве гнева, почти все способны наговорить то, что ядом плещется в закоулках гнилых душ. Из Сколла рвутся плохие словечки, подхваченные от ненавистного им духа; к нему, как грязь, липнут неприятности и неудачи. Он обречен.

Раскол стремительно теряет контроль над собственным телом, судорожно дышит и на ватных ногах резко отстраняется от Эск – кажется, Хати нравиться рушить и сжигать личную жизнь его сосуда в безумном огне частых срывов. Сколл резко выдыхает, наклоняет голову с прижатыми к голове ушами, и чувствует, как шерсть угрожающе топорщиться. Волк пытается предупредить Эск, стоящую пред ним, но все, что вырывается из его уст – это рык, звучащий откуда-то изнутри, шедший со стороны духа и растворяющийся в звенящей тишине; голос Хати звучит громом, приказывающим убить.

И Сколл делает прыжок вперед, обнажая клыки; почти чувствует на языке чужую кровь.
Он сходит с ума. Медленно и безвозвратно.

Хати берет вверх, он овладевает и телом, и разумом, вовсе не спрашивая разрешения – оно не нужно этому чертовому эгоисту, слишком жадному до чужих чувств и эмоций. Дух упивается сладостной горечью, болью и тщетными надеждами на что-то лучшее. Ничего лучше не будет и Хати это знает; он живет в сосуде на полную ногу, не размениваясь на мелочи – прожив одну жизнь и не возжелав оставлять этот бренной мир, он понял, что стоит попытаться ещё, но уже с иными целями, не стараясь достичь тех высот, на которых он был.
– Падать слишком больно. Ты прекрасно это знаешь, Раскол, – чужой голос звучит в голове так беспардонно, бесцеремонно и нагло, что будь у Сколла возможность здраво мыслить и контролировать своё тело, он бы непременно огрызнулся. Но сейчас все, что ему остается – это молчать и изрываться изнутри, стараясь вырваться из крепких сетей; он почти что жмется в углы своего сознания, неслышно рычит и проклинает собственную голову за то, что в ней так много места для двух личностей.

Вкус крови он ощущает смутно – и вовсе поначалу не понимает, кому он принадлежит; осознание приходит секундой позже, бьет, словно разрядом молнии, что перечерчивают темное небо в осенние ночи. И порченный вновь задыхается, но уже где-то в себе – с телом все в порядке, если не считать того, что им управляет главный безумец этой глупой сценки.
И слишком приглушенно слышны слова Эск. Она верит. Зря. Ей положено злиться, кричать и доставлять ему колоссальный физический урон – как тогда, как в ту проклятую ночь, когда ни Сколл, ни Хати не могли спеться в чертовом дуэте, в чертовой войне за контроль над телом. Они не могут найти компромисс – это факт. Хати слишком порывист и жесток, а приближенный в корне отличается от него – почти что ложь, почти что правда, и Сколл понимает, что он понемногу замыкается в себе, уходит с головой в общение с иными сосудами и со своим духом, у которого уже, кажется, начал заимствовать некоторые привычки и черты характера.
Это чертовски плохо. Так не должно быть. Но они слишком хорошо сплетаются невидимыми нитями, пока все связи с иными волками у Сколла угасают чересчур стремительно.

А Эск уже не верит – правильно делает, глупая. У Хати нет ни стыда, ни совести и он не питает таких же чувств к белой волчице, как Раскол. Волк чувствует обжигающую боль и почти видит, словно со стороны, как болезненно хмуриться чужое – на самом деле, его – тело, как оно отскакивает и снова скалиться, набрасываясь на волчицу, а оскал знакомый до чертиков, и порченный может поклясться, что так может скалиться только его безумный дух.

Сколл смеется. Они с Хати, словно, поменялись местами – и теперь Раскол заменяет ту странную сущность, что насылает кошмары по ночам, гадко и оглушительно громко смеется, связывает внутренности в тугой узел, вызывая панику и дрожь. Ему явно нравиться эта роль безумного духа – кажется, он начал получать то удовольствие, которые до этого испытывал чужой разум. И, быть может, приближенному даже приглянется эта роль после смерти.

А Эск злится – Сколл видит это своими-чужими глазами; она должна злиться не из-за того, что он предал её, она должна злиться из-за того, что доверилась ему. В который раз.

Между ними рвутся все нити.

Сколл понял это сразу. Понял это ещё тогда, когда почти что мог контролировать своё тело, когда мог мыслить кристально чистым разумом, и когда он не смел и представить, что кровь Эск чудным образом окажется на его морде, языке и клыках.

Между ними уже ничего нет.

Все, что могло – сгорело, развеялось, как дым и разбилось на тысячи кусочков, которые уже не собрать, не склеить вместе.

Это все равно, что утопиться. Почувствовать, как холодная, леденящая душу, вода послушно обволакивает тебя, принимает; проникает при каждом судорожном вдохе в нос, топит в мутной воде легкие и вызывает удушье. Она приказывает ждать; гудит в ушах и шепчет успокаивающие слова –  не слышит твоих криков, не видит ничего – у неё глаза завязаны, как у тебя, и ведет она тебя прямиком на дно.
Это все равно, что шагнуть в костер. Кричать в ревущее пламя от боли и горечи; ощущать, как вздувается кожа, образуются волдыри и противно, оглушительно, тянет подпаленным мясом; по телу скользят языки огня, распаляя, но стремительно остужая душу. Огонь приказывает рваться, выпутываться из сетей и не ждать быстрой смерти, противиться ей; пламя слышит твои крики и упивается болью – трещит и рычит мерзкие слова прямо в ухо, пока жадно пожирает плоть.

А в душе у Раскола лишь Хати и чертова пустота – все, что могло уже сгорело и утонуло. Сколл перестал что-либо чувствовать; он уже не рвется из незримых сетей, не стремится навредить себе, чтобы как-то вытравить Хати – он просто знает, что ничего уже не сработает и остается лишь смериться. Время борьбы истекло; не осталось ничего, ради чего можно было бы воевать и не осталось сил на бесконечные битвы. Все потеряло свою цену. Даже чувства. Осталось лишь, кажется, то чертовое безумство, перенятое у духа.

Это не описать словами.
Не пропеть в балладах.
И не рассказать языком шрамов на теле.

Это надо пережить.