Это даже не клетка; это чертов капкан, что схватил твою ногу – прямо до мяса, и, кажется, что ты даже слышишь скрежет холодного металла по твоей кости; ты видишь алый ручей, что пачкает ноги, подол платья, придавая ему грязно-красный оттенок. Ты пленница этого мира, этих правил, ты словно в том чертовом капкане, что отбирает у тебя жизнь; у тебя нет выбора – лишь обязанности, привязанные тебе со статусом. И Игритт не выбирала, кем ей родиться – она с радостью была бы доблестным рыцарем, что спасал бы из греховного омута прекрасную принцессу. Но она не рыцарь – она сама чертова принцесса с чертями, что копошатся в душе, тянутся к её своими окровавленными ладошками, Игритт положено спасать; но её никто не спасет – она ведь проклятая всеми ведьма. А ведьмам никто уже не поможет.

Ведь их жизнь превратилась в сплошное выживание.

И Игритт выживает, как может – натянуто улыбается, каждый раз прикрывая голову многочисленными женскими шляпками с тонкой вуалью – черной, как её гниющая душонка. Рыжая ведьма врет о том, что она до сих пор не отошла от смерти столь любимого ей брата, и надевает все траурно-черное, чтобы сразу после ужина соскользнуть подальше от высоких шпилей дворца, от флагов с изображением безликой морды койота – она помнит, как спрашивала отца об их фамильном гербе и, по его словам, койот олицетворял спокойствие, но в тоже время ярую ненависть к тем, кто пересечет их территорию. Ведьма бежит от суеверных горожан, что ходят молиться в Церковь по утрам – глупые, они не ведают, что церковь ни чем не лучше тех, кого проклинают на каждом шагу и винят в убитом скоте – на ведьм сваливают все горести, что приходятся на человечьи души.

Но не верь парням с нимбами. Они хуже дьяволов.

Что твориться за белокаменными стенами никто не знает. И незнание хуже лжи – мало ли, сам дьявол легко может проникнуть на святые земли. Если, конечно, этот черт, которого проклинает каждый первый встречный, на самом деле существует – и эта вся мутация с волшбой не эксперименты священнослужителя, проклятого каждой первой встречной ведьмой.
В городе нужно быть осторожней – ты сгинешь при любом неосторожном шаге, и твой титул принцессы не спасет, а Игритт даже не принцесса – она дворовой пес с поднятой холкой и злобным оскалом. Она чертова ведьма, которая видела затягивающий омут своими глазами – в этом чертовом городе, древнем, как весь магический род, в этом сладостном, на первый взгляд, дурмане нужно уметь вертеться, иначе пропадешь. Это ведь очередная ловушка – шагу не успеешь ступить, как все – это чертово фиаско, и стены города будет петь о тебе реквием, – провалишься, сгинешь к своему прародителю, которого ненавидишь всем своим маленьким сердцем.

Все словно разом обернулись животными, скинули вымышленные ипостаси, и единственное, на что они стали способны – это только выживать. Кажется, некоторые и не прекращали быть злобными тварями, скрываемыми тенью иллюзий. В них будто снова отразились все грехи, за которые церковь отрубает различные части тела – словно не наказание, а расчленение на публику.

Люди требуют хлеба и зрелищ.

А церкви лишь бы хлебом народ обеспечить – развлечения, в виде казни ведьм, ведь теперь есть, и почти каждый юнец уже стремиться собственноручно отрубить голову тем, кем его пугали в детстве – он будто бы должен победить олицетворения своих ночных кошмаров, которые, к непомерному сожалению, никак не соответствуют их представлением – никаких горбов, бородавок и крючковатого носа; все ведьмы греховны, ведь похоть и красота – грех, что никогда не идет порознь. Но отчего-то от вечных казней жажда крови не утихает – все стремятся быстрее погубить отвратным им род, насытиться кровью, которую никто никогда не смоет со стер таверн, зданий и с каменной брусчатки – весь город пропитался металлическим запахом, отразился в багровых оттенках, и лишь Церковь – белокаменное здание, олицетворяющие невинность и благочестие юных дев, всегда сияет чистотой на солнце. Храм пытается сохранить хоть какие-то ошметки своей веры и безгрешности – да вот только это все сладко–воспаленная ложь, и почти все знают, что настоятель спит с юными барышнями.
«— Мне лгали столько раз, что ложь незаметно превращается в правду».

Игритт смотрит пустым взглядом на свою тарелку с какой-то мелкой дичью уже пару минут и легко дергается, словно от пощечины, когда до её плеча мягко дотрагивается длань королевы. У матери в глазах скользит немой вопрос, который читается слишком легко – и принцесса отрицательно качает головой, с облегчением видя, как разглаживаются мелкие морщинки на лбу у женщины; королева – строгая с отцом, но столь мягкая с детьми, с полуулыбкой на устах отворачивается от неё и продолжает мило щебетать с младшей из сестер, и Игритт невольно любуется Изольдой – её мать нисколько не похожа на саму ведьму – у неё волнистые каштановые волосы, в которых уже путаются серебристые паутинки старости, голубые глаза – марево, мутнеющее с годами, и рваный шрам, тянущийся от правой скулы до острого подбородка. Она никогда не говорила об этом, но Игритт знает – не будь этого рубца, её бы давно обвинили в причастности к ведьмам; Изольда мягкая, добродушная, но с железным стержнем внутри, чуть полноватая – она полная противоположность дерзкой ведьме с тонким станом, которая ворует слова у подвыпивших конюхов, ругается на портовый манер, мечтает о морях и приключениях. Она ластиться к чужим рукам, словно кошка, играет в азартные игры, и посылает всех к чертям; ей бы быть работать в борделе и разводить аристократов на деньги; ей бы любить Церковь, а не быть ведьмой. Но отчего-то такая судьба её устраивает куда больше.

Игритт слышит звук отодвигающегося стула, выжидает пару секунд и лишь потом встает вслед за матерью, краем глазом замечая и поднимающихся сестер; она смотрит на отца, подносящего к гудам кубок с вином, переводит взгляд на дядю – её иногда отпугивала внешность этого человека, однако его внутренний мир был на удивление богат – Викар с легкостью мог поведать о том, что видел собственными глазами, когда Игритт лишь читала об этом лишь в рукописных фолиантах. Её явно поражал этот человек, что относился к ней, как к дочери – девушка слышала, что собственный детей у дяди никогда не было, хоть и прожил он в браке более десяти лет.

— Ваше Величество, — королева склоняется в прощальном жесте пред королем, переводит взгляд на Викара, — Ваше Высочество, — вновь почтительный поклон, — благодарю за столь прекрасный ужин. Позвольте откланяться.

В то же мгновенье Игритт с двумя сестрами становиться отражением королевы – их уста не размыкаются, но они почтительно повторяют её жесты; ведьма краем глаза замечает прощающегося отца, однако не придает этому особого значения – по лицу короля было видно, что он чем-то обеспокоен. Желание подслушать девушка давит на корню, понимая, что если попадется, то просто так не отделается – её непременно накажут в самых лучших традициях её семьи.
Принцесса шуршит юбками, выходя из зала, слышит звук каблуков и видит, как закрываются массивные двери; она почтительно прощается с королевой и сестрами, и направляется к своим покоям – стоит только зайти за угол, как она срывается на бег, улыбаясь ошарашенным слугам.

Принцесса не должна себя так вести; Игритт не принцесса – она ведьма.
У неё в волосах весь огонь Преисподней; в глазах – все грехи этого земного мира.
Она чертова рыжая ведьма; дитя самого Дьявола. Инквизиторы – сыновья Церкви, что поклоняются Богу; ведьмы – дочери Сатаны. Они – просто пешки в шахматной партии двух судий.

Девушка останавливается около дверей, смотрит на верную камеристку, что дожидается её рядом и смело заходит в свои комнаты, облегченно вздыхая; поворачивает голову в сторону Фрейи, чувствует, как ослабляется корсет, мешающий до этого мгновенья ей нормально дышать, и шепчет:
— Подслушаешь для меня?

Она её маленькая пташка.
Она понимает все и принимает все, каким есть – за это Игритт платит ей доверием и почти что дружескими отношениями – они настолько близки, настолько вообще могут быть принцесса и её камеристка.
И она обязательно подслушает; придет спустя десяток минут с бешеным сердцебиением, с капельками пота на лице – и тогда у Игритт сведет внутренности от плохого предчувствия, у нее засосет под ложечкой и ей покажется, что желудок отвергнет недавний ужин. Она с тяжелым сердцем отошлет камеристку в свои покои.
Это навязчивое чувство страха, которое окутывает, обнимает, шепчет на ухо и сжимает сердце, которое бьется в грудной клетке, словно в железной решетке, покрашенной в золото – это ведь тщетная, жалкая иллюзия прекрасного мира. И на самом деле ужасное чувство давно пропитало тебя насквозь – от тебя уже просто фонит страхом на целую милю, а ты до сих пор думаешь, что этот мир так уж прекрасен, как хочет казаться. Пора снять свои чертовы розовые очки, взглянуть правде в глаза и бежать. А ещё молиться своим чертям, потому что парни в нимбах никогда не будут помогать тебе. Игритт никто уже не поможет.

Её воздушный замок разрушился в ту секунду, когда она поняла, что инквизиторы пришли по её душу.
Её мир раскололся на части в ту секунду, когда она узнала, что сдали её король с дядей.
Её душа сгорела от святого огня в ту секунду, когда она услышала шаги, тихий стук и слова Викара.

У неё защемило сердце – ноюще, от горького предательства и ядовитых слез, что обжигали её щеки – они сильная, она сможет перестать плакать и встретить свою судьбу так, как положено. Только до одури этого не хочется; внутри желание сбежать, скрыться, послать все к чертям и уйти от чертового Суда Инквизиции.

Но она покрепче сожмет в руках нож для писем,
сотрет с щек слезы
и откроет дверь.