Братец не вернулся.
Братец должен был вернуться в лагерь стаи еще несколько дней назад, но время шло, а ситуация оставалась все той же - ничего определенного о судьбе вожака никто сказать не мог.
В первые дни Хикстед, честно говоря, немного тревожился - не за братца, конечно, а за вожака и дальнейшую судьбу стаи. До Доминикана как родственника ему давно уже не было никакого дела, но без Доминикана как вожака все могло пойти как-нибудь непредсказуемо.
Могло, но не шло. Дни сменяли друг друга, жизнь стаи продолжалась почти что в прежнем русле, и Хикстед немного расслабился. Пусть братец не возвращается, да, пусть должность вожака достанется кому-нибудь другому, более достойному (например, самому Хикстеду); и какая разница, что случилось с этим идиотом, если без него может стать лучше. Должно стать лучше.
Конечно, с исчезновением вожака больше дел легло на плечи Совета, и Хикстеда в том числе - но он был этому даже рад, он всегда любил работу, особенно если ее не портил своим присутствием рыжий придурок, возомнивший себя самым главным в стае. И только к концу очередного дня Хикстед вспоминал о том, что устал, что заслужил отдых, что можно наконец добрести до логова, свалиться и проспать несколько часов, до нового рассвета.
На пути к логову в один из вечеров он столкнулся со спешащей куда-то Айми - и понял, что в последние дни почти не видел дочь. Раньше маленькая бунтарка много вертелась при Доминикане, и сталкиваться с ней поневоле приходилось по десять раз на дню. Теперь же их встречи стали значительно более редкими. Дочь наверняка этому радовалась, если вообще замечала хоть что-то, кроме пропажи ненаглядного дядюшки; сам Хикстед относился с философским равнодушием. Он вообще предпочитал обращать на нее как можно меньше внимания с того самого момента, как она решительно ушла из семьи, утянув за собой брата и сестру - раз считает себя взрослой, самостоятельной и независимой, ее право, пусть делает все, что хочет.
Но сейчас, когда рядом с ней не было больше ее ненаглядного дядюшки, наполнявшего смыслом ее жизнь, Хикстед не удержался и вместо того, чтобы просто кивнуть и пройти мимо, поинтересовался небрежно, с ленивым равнодушием и едва заметным ехидством:
- Ну, и как тебе жизнь, в которой больше нельзя спрятаться за дядюшкин хвост, поскольку ни хвоста, ни дядюшки нынче нету? Ты еще не в ужасе от обрушившейся на тебя самостоятельности? Если мир окажется слишком жестоким к такой маленькой девочке, не забывай, что кроме дядюшки, у тебя есть еще и родители...

Неблагодарная девчонка всегда слышала в его словах только то, что хотела услышать, и этот раз не стал исключением. Ту чушь, которую она несла, было противно слушать. А ведь до того, как она перестала замечать и слышать кого-либо, кроме любимого дядюшки, дочь совсем не была глупой - наоборот, самая умная, самая рассудительная из троих детей, она подавала наибольшие надежды, и Хикстед рассчитывал на то, что сможет гордиться ей, когда она повзрослеет. Ага, конечно, есть чем гордиться - вот этим неприкрытым хамством не удосужившейся подумать девчонки, почему-то решившей, что ее окружают враги и что ни от кого, кроме Доминикана, она не может ждать ничего хорошего.
Где-то в глубине души Хикстеду было почти обидно. Он много вложил в Айми, много занимался с ней, и с совсем маленькой, и с подростком - если бы не это, если бы не потраченные им на нее усилия, что бы она сейчас представляла собой? Заметил бы ее тот же Доминикан, не получи она того образования, которое получила, не будь она так хорошо развита и физически, и умственно? И то, каким отношением дочь сейчас платила ему за заботу о ней, обижало бы его, если бы он опустился до того, чтобы обижаться на глупую девчонку, возомнившую себя самой умной. Он принял ее выбор, он позволил ей жить так, как она хочет. Но ее слова, ее тон редких разговоров с ним, ее взгляды неприятно задевали его и раздражали.
- Я никогда и не претендовал на то, чтобы быть для тебя самым дорогим, - спокойно ответил Хикстед, хотя тон юной нахалки вызывал желание исключительно задать ей хорошую трепку, а не пытаться ей в стотысячный раз хоть что-то объяснить. - Ты всегда сама выбирала, кем тебе дорожить, и весьма неплохо с этим справлялась, и я, если ты помнишь, не ограничивал тебя в этом. Мы с матерью беспокоимся за тебя, раньше ты была хоть под каким-то присмотром и тебе было к кому в случае чего обратиться - мой братец был, конечно, не самым достойным волком, но положиться на него было можно - а теперь ты осталась одна. Ты, конечно, можешь продолжать видеть в нас исключительно врагов, стремящихся ущемить твою самостоятельность и навредить тебе. Но это не так.

Девочка, конечно, даже не сделала попытки услышать его, а не свои глупые выдумки. Это было закономерно, ожидаемо - она уже года два не меняла своего поведения - но от этого не менее досадно. Хикстед все еще любил ее, своего ребенка - лучшую из своих детей, потому что, если уж совсем честно, Айми была умнее, талантливее, подавала больше надежд, чем даже его младший - не просто же так ее приблизил к себе братец, в выборе доверенных лиц всегда бывший очень разборчивым и одним только тем фактом, что она дочь Хикстеда, не удовлетворившийся бы. Хикстед все еще любил ее, несмотря на годы ссоры, и все еще ждал, что однажды она опомнится, передумает, изменит свое мнение, позволит ему все-таки любить ее и гордиться ей. Айми раз за разом отталкивала его, раз за разом давала понять, что не намерена что-то менять. Хикстеду раз за разом оставалось только бессильно злиться - то ли на дочь, то ли на того, кто смотрит на них с небес, если там, на небе, конечно, кто-то есть и если он может влиять на их жизни и если он действительно вмешался в жизнь Хикстеда, отобрав у него дочь - слишком много "если", так что злиться на Высокого зверя из бабушкиных сказок становилось невыносимо глупо, оставалось злиться на Айми.
Дочь продолжила разговор в том же тоне, в каком и начала, свое хамство разве что еще усилив - и Хикстеду стоило труда остаться спокойным хотя бы внешне, не дать захлестнувшему его раздражению, уже почти перешедшему в ярость, проявиться внешне, вылиться на Айми. Девочка наверняка этого и добивалась - ей почему-то очень нравилось выводить его из себя и наблюдать за реакцией. Хикстед так и не понял, зачем ей это надо, но не вестись на ее провокации с каждым разом оказывалось все тяжелее и тяжелее.
- Как тебе будет угодно, - отозвался Хикстед тем же спокойным тоном, тщательно выверяя каждую нотку голоса - не дать ни капле раздражения прорваться наружу - отчего спокойствие его выглядело, наверное, немного неестественным и наигранным - но сложно говорить естественно спокойным голосом, когда хочется наорать на дурную девчонку, встряхнуть ее за шкирку как следует, так, чтобы из нее вылетела вся эта дурь - очень хочется, но нельзя, - Я не ограничивал тебя в выборе друзей даже в раннем детстве - и уж тем более не собираюсь начинать делать это сейчас. Если тебе так противны вырастившие тебя, ты вольна идти хоть куда. Да вот только захотят ли те, у кого ты собралась просить помощи, тебе ее дать? Это мы с матерью любим тебя несмотря ни на что, потому что ты наша дочь, это Доминикан ценил в тебе родную кровь, которой не разбрасываются, и поддерживал тебя - а что увидят в тебе другие? Ты можешь идти куда и к кому угодно - только не забывай, что без нашего с Доминиканом авторитета за твоей спиной, к которому ты так привыкла, что никогда не задумывалась, что можешь вдруг остаться без него, ты окажешься просто невоспитанной девчонкой, мало что из себя представляющей. Я не сомневаюсь, что тебе хватит решимости просить помощи пусть даже и у Порченных - только перед этим еще задумайся о том, а нужна ли ты им, а стоишь ли ты того, чтобы тратить на тебя время и силы?